Эзопов язык в произведениях Салтыкова-Щедрина (ЕГЭ по литературе)

По чужому опыту и историям мы знаем, как могут подрезать крылья летящей художественной мысли, — но она все продолжает лететь. Девятнадцатый век — расцвет русской литературы и время, когда она пуще всего препиралась с цензурой, потому что попросту не могла молчать о событиях того времени — а то, о чем она не могла молчать, ведомству и не нравилось. Салтыков-Щедрин был одним из тех, кто не мог оставить свою миссию писать на злобу дня, и он вооружился инструментом — Эзоповым языком.

Термин происходит от имени Эзопа — праотца басенного жанра, а каждый с детства знает, что «басня — ложь, да в ней намёк». Впервые понятие Эзопова языка ввел Салтыков-Щедрин, используя его как «щит» своих произведений, который позволял им попасть в печать. То есть, термин этот означает следующее — тайнопись, иносказание, искажение, маскирующее истинный авторский замысел. «Рабская манера» с одной стороны, с другой Эзопов язык положил начало особенному стилю Салтыкова, и почти всё его творчество — загадка, тот самый «намёк», а читатель научился эти загадки отгадывать, читать между строк.

И даже сейчас, когда сочинения его перестали быть злободневными, они поражают своим остроумием.

Примерами использования приема могут послужить такие произведения Салтыкова, как его «Сказки» и роман «История одного города». Обращаясь к первым, стоит заметить, что почти все они написаны в жанре, близком к басненному, и в большинстве главными героями выступают животные, не люди, что уже является элементом Эзопова языка. Ведь Салтыков наделяет их качествами, очень близкими человеку: так, пескарь, рыба, «в карты не играет, вина не пьёт, табаку не курит», а в сказке «Медведь на воеводстве» целый животный мир принял человеческий облик, однако каждый читающий поймёт, о чем на самом деле идёт речь. Пескарь из сказки «Премудрый пискарь», который, например, только и делал, что сидел в норе и «дрожал», является карикатурой на человека, существование которого ограничено лишь мыслями о сегодняшнем дне, который думает: «Кажется, что я жив?» — и дрожит. И, его, казалось бы, образованного, «умеренно-либерального» никто в конце так и не назовёт, только лишь оклеймит дураком — дураком, у которого ни семьи, ни друзей. И каждая из сказок — иллюстрация.

И в это же время, «История одного города» — также одна большая «батальная» иллюстрация целой российской истории. Роман, конечно, на самом деле не является действительностью, но был написан, чтобы передать «русский дух». Сначала невольно смеёшься с того, как глуповцы «щуку с яиц согнали», «блинами острог конопатили», а «старший квартальный зарылся с смотрителем училищ на пожарном дворе в солому и трепетал», но затем становится ясно, что смеяться особо не с чего. Чем дальше, тем крепчает чувство неловкости и горечи, и горечь глуповцев: “Горько именно оттого, что это правда, а правда от того, что не можем мы жить иначе!” За гиперболой, метафорой, например, “органчик”, у которого “пьес... было две: “Раззорю!” и “Не потерплю!”, указывал на людей, существование которых исчерпывается этими двумя романсами - Салтыков скрыл настоящую горестную усмешку, с помощью Эзопова языка он шифровал тайное сообщение.

Особая манера письма, которой научились писатели того века — Салтыков в том числе — и от которой они уже не могли избавиться, научила их кое-чему. “Писать иносказательно”, — говорил Салтыков, — “я обязан дореформенному цензурному ведомству”. Оно, ведомство, словно силилось стереть литературу с лица земли, но она желала жить; пусть она приобрела рабские привычки, и “публика рабски востороженно хохотала”, — эзопов язык позволял взглянуть на обывательское и обыденное, словно через искаженное зеркало, и он яснее показывал другую сторону, потому что говорил иным языком.