Роль гиперболы и литоты в лирике В. В. Маяковского (ЕГЭ по литературе)

Для лирики В. В. Маяковского характерны такие средства выразительности, доведённые до крайней степени, которые бы эмоционально вовлекали читателя в текст. Стремление выйти за рамки шаблонов и затёртых метафор, новым языком сказать о новом времени сподвигает автора найти новые, ещё не пущенные в повседневную речь образы. Синтаксическими (суффиксальное словообразование, внушительные имена числительные) и лексическими (сравнение, метафора, фразеологизм, имена прилагательные) приёмами обогащаются такие два, как гипербола и литота.

В стихотворении “Послушайте!” лирический герой пытается оценить необходимость звёзд для человека.

Маленькие, незаметные “плевочки” нужны людям, бесцельно существующие звёзды обретают ценность и ради них человек готов преодолевать трудности — пробраться “сквозь метели полуденной пыли” и выпросить у Бога снисхождения, чтобы звёзды были. Беспокойство от “беззвёздной муки” равно страданию. Обыкновенное явление, как ветер взметает пыль на улице, становится преградой, хотя и преодолимой силами любви, побуждает к борьбе за то, чтобы “каждый вечер // над крышами // загоралась хоть одна звезда”. Не менее обыденная ситуация, особенно на городских улицах 1918 года, лежит в основе сюжета “Хорошего отношения к лошадям” — падение лошади на скользкой мостовой. В представлении автора, для зевак это зрелище носит развлекательный характер, но для лирического героя это драматическое противостояние личности (лошадиной, например) и толпы. Экспрессивное восприятие окружающего мира меняет звуки, поэтому копыта не цокают или стучат, что есть привычное звукоподражание, а бьют. Восклицание “Лошадь на круп // грохнулась!” — анекдотическое для праздных зрителей, передаёт сочувствие героя к боли тяглового животного, и, пока массовый смех перерастает в вой, из глаз катятся “за каплищей каплища” большие лошадиные слёзы. Гиперболизация бытового случая, вызванная восприимчивостью героя к внешним событиям, с гоголевским лиризмом обнажает человеческие равнодушие и безразличие. Однако герой Маяковского способен чутко относиться к разного рода объектам. “Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче” повествует о приходе солнца в гости, и читатель сразу предупреждается с первых строк о будущих событиях — с такой силой пылающий “в сто сорок солнц” закат привлекает внимание, становясь потом вполне одушевлённым персонажем. Общение со светилом, обращение к космическому телу — выходящий за рамки реального случай, поэтому в этой стрессовой для героя ситуации затёртый фразеологизм “в страхе всё поблекло” получает новый смысл, действительно связанный со светом. Неизмеримый в своей длине солнечный луч есть солнечный шаг, приближающий “златолобо” к дому героя. Представить на зрительном уровне, как “валилась солнца масса”, скорее всего, не составляет особого труда, так как описание невесомого солнечного света через нечто тяжёлое основывается на антитезе. Для такого фантастического сюжета эксперименты с средствами выразительности органичны, они сочетаются с настроением лозунгов и идейным пафосом. На такой же высокой ноте держится единственно первая строка “О дряни”. Обличающее обывательское сословие стихотворение наполнено саркастическими выпадами и точно подмеченными деталями из мещанского, пережитков дворянского (пианино, галифе, самовар, канарейка) быта. Разговорные обороты, междометия и просторечия в типичной частной беседе приземляют её участников, а тема беседы (прибавка к зарплате ”24 тыщ” и планы на приобретение “тихоокеанских галифищ”) показывает их низкий уровень притязаний. В повседневной жизни, мелкой рутине подобные события обрастают торжественным трепетом, поэтому суффиксальная гипербола остаётся в своём обжитом разговорном пространстве. Однако то, как возмущённо орёт портрет Маркса (в этом есть некоторые черты гоголевского абсурда) и “верещит оголтелая канареица”, привлечь ум читателя к проблеме непоследовательности социалистического общества. Преувеличение роли канарейки во влиянии на коммунизм и преуменьшение значения самого коммунизма — такое отнюдь не нелепое противопоставление должно если не рассмешить, то хотя бы заставить обратиться к идеологической благонадёжности обывателя. Продолжает эту идею стихотворение “Прозаседавшиеся”, которое при тех же элементах абсурда имеет вкрапления авторского сарказма. Для определения бюрократического аппарата возмущённое “исколесишь сто лестниц” всего лишь реалии жизни, однако на этой, ставшей уже привычной в разговоре, гиперболе автор не останавливается. На уровне сравнения в словах “врываюсь лавиной” выказывается ярость героя-повествователя, разочарованного в этой системе. Встречая перед собой “страшную картину” разделённых на половины людей, он мечется в исступлении и чувствует, как сходит с ума. Спокойствие секретаря и отчаянная мечта “относительно искоренения всех заседаний” оттеняют контраст сложившейся ситуации. Бессилие, готовность сдаться овладевают героем, лишают его живости движения. И завершение “Разговора с фининспектором о поэзии” показывает истощение героя, невозможность бороться с общественными убеждениями. В исчерпывающем монологе он доказывает тяжесть творческого процесса, объясняет, как богатый русский язык в руках поэта превращается в инструмент. Поэт может рассчитывать только на “мелочишку суффиксов и флексий” и на удачные результаты поиска смертоносных, метких рифм для “взрыва строки”, за которой должно следовать разрушение всего города целой “строфой”. Его определение поэзии — “езда в незнаемое!”, “добыча радия” — радикально отличаются от формулировок, например, Тютчева или Пастернака. Само соотношение производимого труда (“тысячи тонн словесной руды”, “тысячи лет миллионов сердца”) и результата, одного слова, вызывает прямые ассоциации с чернорабочим трудом шахтёра. Тяжеловесность образов поддерживается на уровне и фразеологизмов - “пуд, как говорится, соли столовой”, и прилагательных - “артезианская” глубина каждой человеческой души. Необходимость найти материал в повседневной разговорной речи (а она легче для восприятия) движет поэтом и побуждает его идти на “страшнейшую из амортизаций”, лишающую поэта стойкости души и сердца, неизбежного последствия обращения к обществу. На образном уровне выделяются предъявляемые лирическим героем требования к роли поэта в мире, например, жизнь длиною в бесконечность. При этом такая гиперболизация роли поэта в советском обществе не предмет авторской иронии, а убеждение, через которое проявляется голос героя, поэта и автора - в одном лице. Подобная позиция, но в вопросе чувственных переживаний, содержится в “Письме товарищу Кострову из Парижа о сущности любви”. Лирический герой, как бы мимоходом спрашивая о правильности своих слов, признаётся, как он понимает простую, человеческую любовь через описание внешнего мира. Попытка объяснить некоторое “состояние” сводится к приблизительному подсчёту “огней” на земле (“до неба”) и в небе (“до чёрта”), “видений и идей” в сонме (“до крышки”). Экстаз, вызванный наблюдениями, превращается в записанное в книжицу слово, а оно, в свою очередь, — с взвившейся “до звёзд” кометой. Её хвост, занимающий “треть неба”, предназначен для глаз влюблённых, и вот круговорот явлений любви замыкается. Истинная для героя, конечная её формулировка — “ураган, огонь, вода”, неудержимая страсть, которая не каждому может быть под силу. Её, бурную и разрушительную, можно обратить в рубку дров, в станковю работу с мотором, в творческий процесс создания стихотворения, как “Письмо Татьяне Яковлевой”. Если его начало рисует трепетный и нежный образ любимой, то заканчивается оно настойчивым обещанием взять её “одну или вдвоём с Парижем”. Лирический герой мечется в экспрессии мысли, меняющей размеры от маленького “плевочка” до целого города, его эмоциональные порывы сравнимы то с тихими, то с бушующими стихиями.

Видимое влияние традиций Гоголя и при этом уникальность языка самого Маяковского дают глубокое проникновение в социальные и личностные проблемы лирического героя. Его внутренний мир находится в постоянном столкновением с внешним, выражается в единичных стилистических приёмах и их сочетаниях. Литота и гипербола переплетаются с другими средствами выразительности и формируют индивидуальные авторские образы, усиливают художественное впечатление и переиначивают устойчивые выражения. Броские, ритмичные, созданные для скандирования на публике тексты Маяковского в полной мере раскрываются через них, и их звучание сквозь время не теряет своей выразительности.