Сравнение сцен убийства старухи-процентщицы и Лизаветы Ивановны в романе «Преступление и наказание» (Достоевский Ф. М.)

Роковые события — кульминационный момент, композиционно разделяющий повествование на “до” и “после” — происходят в завершающей первую часть 7 главе романа “Преступление и наказание”. Раскольников, заложник своей благородной и в то же время омерзительной, греховной идеи, после длительных душевных метаний наконец решается на её исполнение. Обстоятельства складываются настолько удачно, что Раскольников даже смутно чувствует руку дьявола: “Не рассудок, так бес!”.

Придя к старухе, он также действует будто бы по наитию: его лихорадит, он настроен решительно и в то же время готов убежать, бросить всё, однако и в таком смятении умудряется действовать как по сценарию.

Дрожь в теле выдает волнение героя, но на вопросы старухи Раскольников отвечает уверенно и лжет правдоподобно, даже не задумываясь над ответами, — как если бы кто-то подсказывал их ему. Действия

Духота в романе “Преступление и наказание” символизирует болезненность, даже мертвенность, помутнение рассудка.

Важно, что Раскольников убивает старуху ударом со спины, то есть его благородный “робингудовский” замысел приводится в исполнение подло, исподтишка. Герой поступает, как обычный вор. После совершения убийства во имя идеи у него не появляется ощущения выполненного долга перед человечеством. Раскольников обкрадывает старуху механистично, почти не думая: он отмечает, что страх мобилизовал его внимательность и осторожность. С осознанием героем бессознательности своих действий (“вдруг он опомнился”) снова появляется мотив сумасшествия: “Господи! С ума, что ли, я схожу?» — подумал он в испуге”.

В сознании Раскольникова опять присутствует раскол: он хочет убежать и сам же насмехается над собой, осознавая, что “уже поздно”.

Убийство Лизаветы Ивановны, в отличие от первого, которое было буквально предопределено, случайно — герой оказывается вынужден совершить его для того, чтобы избавиться от свидетелей своего злодеяния. Это уже не жертва во имя идеи, а бессмысленная смерть, камнем утягивающая Раскольникова в пучину греха.

Мотив духоты, мертвенности в этой сцене нагнетается: в комнате стоит “мертвая тишина, Раскольников сидит в напряженном ожидании тихо, “как мёртвый”, а Лизавете “недоставало воздуха”, чтобы позвать на помощь.

Раскольников в своих действиях всё так же механистичен: в сцене убийства Лизаветы он фактически повторяет уже отработанный алгоритм. Это выражается в том, что, как только жертва падает замертво, он машинально хватает и её узелок тоже, хотя тот не представляет для него ни малейшей ценности. Раскольников не осознает того, что делает, он не “в состоянии правильнее видеть и рассуждать” и выполняет заложенную программу “убить-ограбить”. Из-за сильнейшего нервного напряжения активизирует животное, инстинктивное начало героя: “Страх охватывал его всё больше и больше, особенно после этого второго, совсем неожиданного убийства. Ему хотелось поскорее убежать отсюда”. Возвращается уже знакомое ему чувство сильнейшего отвращения: “Отвращение особенно поднималось и росло в нем с каждою минутою” — и это пока ещё не мучения раскаявшегося грешника, не катарсис, а физическое омерзение при виде окровавленного мёртвого тела.

Когда психологическое напряжение достигает своего пика, его сменяет отстраненная рассеянность. Раскольников опять наблюдает за собой со стороны, его сознание начинает “блуждать”: “Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном и прилеплялся к мелочам”. Это можно сравнить с осознанием приближающейся смерти идущего на казнь, которое Достоевский описывает ранее также применительно к Раскольникову: герой начинает смутно осознавать необратимость содеянного.

Отвращение заставляет Раскольникова прекратить ограбление — это не стоит расценивать исключительно как признак слабости. Неспособность продолжить преступление — отзвук будущего раскаяния.

Таким образом, Раскольников, совершив убийства, сам становится жертвой собственной идеи, которая обрекает его на колоссальные душевные страдания, предшествующие очищению.